I support the missionary’s position (c)
23.03.2011 в 14:57
Пишет -=BETTY=-:Свежая проза
Он не занял призового места на конкурсе Мини-прозы, но мне всё равно понравился. И там есть про нас.
Рассказ
"Оттенки серого" - Читать
-- В нашей школе была учительница географии, ей почему-то очень не нравился русский язык. Она говорила, что есть языки гораздо богаче красками. Вот японские дети, например, могут различать около двадцати оттенков черного цвета. А наши -- нет. И знаешь, все это время в школе мне хотелось у нее спросить -- а зачем им это нужно? Для чего различать оттенки черного? Какой в этом практический смысл, кроме захламления языка двадцатью ненужными словами?
-- Технически, -- я задумчиво помешивал черный кофе в фарфоровой чашке, который с цветовой точки зрения был, конечно же, темно-коричневым, -- это все ерунда.
-- Что -- ерунда? -- кажется, Ирина так увлеклась монологом, что совсем забыла о моем присутствии.
-- Оттенки черного. В шкале RGB истинный черный может быть только один: ноль, ноль, ноль. Отсутствие цвета по всем трем показателям. Любое отклонение -- это уже цвет. Это значит, что не все лучи поглотились, что-то отразилось и вырвалось на свободу. Это противоречит сущности черного -- полному поглощению всего.
-- Но если это цвет, как же ты его назовешь?
-- Серый. Темно-серый или очень темно-серый. Сущность серого -- это равенство. Равенство показателей по всем шкалам. Ни одна не перетянула одеяло на себя, по крайней мере, не в значительной степени.
-- Но какой же это серый, если это черный? -- она сдвинула брови, вытащила ноутбук, открыла фотошоп, выбрала в палитре (3,0,0). -- Это же черный?
-- Это серый, -- я мягко положил руку на ее запястье, и это было первое между нами действие с намеком на какой-то оттенок. -- Это серый, доведенный до отчаяния.
Посмотреть на нас со стороны -- сидят два друга, ведут непримечательную беседу о неважном, потому что за чашкой кофе, в обеденный перерыв, можно позволить себе поболтать ни о чем. Может быть, между ними, слово за слово, наметится что-то большее, и почему бы и нет, ведь она -- привлекательная девушка с большими глазами олененка Бемби, а я -- привлекательный (мне хотелось в это верить) мужчина, за тридцать, то есть в том возрасте, когда холостяк становится ценной добычей, если он уже передумал быть вечным холостяком. И если бы не необходимость одного из нас другого убить, возможно, так бы и было.
И уж никому бы не пришло в голову, что за этим столиком сидит настоящее, то, про которое писали в газетах, представляющее угрозу для общества Истинное Зло.
Все началось с того, что я начал слепнуть. Когда просыпаешься, а солнце как будто и не вставало. Я не то чтобы перестал видеть -- я перестал различать цвета. Знаете, ранним утром, когда солнце еще очень далеко за горизонтом, в мире нет красок, есть только их подобия. Есть серый, в котором угадывается цвет листвы, есть серый, в котором угадывается цвет неба. Серое знамя с серыми флажками украшает площадь на праздники. Я перестал ходить в кинотеатры: новое черно-белое кино было намного огорчительнее, чем старое черно-белое.
Показывался специалистам-офтальмологам, те разводили руками, они говорили: Андрей, с твоими глазами все в порядке. Если есть какое-то нарушение, оно где-то в зрительных нервах. Глаза все воспринимают правильно, не справляются мозги. Не хотят обрабатывать картинку, хоть ты тресни. Предлагали дорогое лечение, я отказался. К тому времени проблема переросла уже восприятие цвета, распространилась на запахи и вкусы. Я перестал пользоваться одеколоном, потому что не ощущал меры; в диете пришлось ограничиться самыми простыми продуктами, потому что я не мог различить, испорчено блюдо или нет.
Потом я перестал встречаться с девушками -- отношения не приносили радости, в первом поцелуе не было волнения и новизны, и даже оргазм превратился в рутинную физиологическую процедуру, которую я наблюдал как бы со стороны.
А зачем тогда это все нужно?
-- А чем ты занимаешься? --спросил я.
Ирина сделала заказ официанту, тот церемонно поклонился, забрал меню. Девушка несколько секунд размышляла над ответом.
-- Пишу разные истории. Придумываю всякие штуки. Вышиваю крестиком.
-- Крестиком? Серьезно? А это тебя не утомляет?
-- А должно?
-- Такое... довольно монотонное занятие. Впрочем, если ты сама составляешь картинки...
-- Не сама, -- она смущенно покачала головой. -- Вышиваю готовые. Да, я знаю, из всех моих хобби -- это самое бесполезное. Это даже не творчество, это просто работа руками, довольно скучная. Просто иногда... хочется. Понимаешь?
-- Не очень.
Я не врал -- я уже давно ничего по-настоящему не хотел. Когда серость поглотила мою жизнь, из нее куда-то моментально исчезла всякая спонтанность. Видимо, потому что в спонтанности тоже есть некая яркая краска, восприятия которой я оказался, ко всему прочему, лишен.
-- Просто хочется, чтобы появилась картинка. Процесс ради процесса. Это как... сюжет ради сюжета. Как зло ради зла. Понимаешь?
-- Понимаю.
Вот это я действительно мог -- от нее -- понять.
-- Он стоял на мосту. Я смотрел на него -- и чувствовал весь огромный пласт, который на него навалился. Тяжесть жизни, не в переносном смысле, в прямом -- позади него, и полная неизвестность -- впереди. И я вдруг понял, что вот этот момент, момент выбора -- это самое яркое его переживание за многие годы. Понял, что остановить его -- это лишить вот этой яркости, этого единственного ощущения жизни, которое у него на самом деле произошло. Что с того, что оно последнее? Я стоял и молчал. А он стоял там, на парапете, и смотрел на воду. Наконец, я не выдержал: "Эй, мужик..." -- он вздрогнул, покачнулся, взмахнул руками -- и упал вперед. Не считаю, что я убил его...
-- Помолчи... -- Игорь остановил меня жестом, сделал глоток коньяка, выдержал паузу, глядя куда-то внутрь. -- Умеешь ты увидеть картинку, сукин ты сын. У меня было ощущение, что это я там стою, на парапете. Тебе бы кино снимать. С эффектом полного погружения, блин.
-- Игорь...
-- Это талант, черт тебя побери. Ты умеешь увидеть ярко, понимаешь?
-- Игорь!
Он снова сделал глоток коньяка, выудил сигарету, затянулся.
-- Что?
-- Я не могу видеть ярко. Физически -- не могу.
Когда появился Олег, наше безумное предприятие превратилось в бизнес. Если до этого момента я занимался тем, что крал чужие переживания штучно, случайно, делясь ими то с Игорем, то с какими-то совершенно невнятными посторонними -- знакомыми, незнакомыми, собутыльниками по спонтанным пьянкам, в каких-то компаниях, куда меня приводили как диковинку, то теперь в нашем деле появилась упорядоченность.
-- Ты наркотик, ты в курсе? -- у Олега были сильные очки, что придавало его круглой физиономии какой-то отталкивающий мультяшный вид. -- Ты модный наркотик, на тебя подсели. Твоя сила -- в уникальности. Пока то, что ты делаешь, нельзя повторить -- ты можешь заламывать любую цену.
-- Значит, мы, в общем, работали в убыток? -- уточнил Игорь. Теперь, когда пришел Олег и, с какой-то деловитой ушлостью расписал все наши перспективы с финансовой стороны, мы оба поняли, какого сваляли дурака. В самом деле, напав на золотую жилу, в обществе, где очень многие лишены ярких, настоящих переживаний, где куча народу стремится залить эту пустоту алкоголем, заколоть наркотиками, выжать из себя хоть что-нибудь, пускаясь в рискованные авантюры, занимаясь экстремальными развлечениями, мы разбазаривали почти задарма то, за что люди готовы были бы отвалить немалые деньги. Они, бывало, уже отваливали, но изредка, бессистемно, а мы моментально тратили все, считая эти деньги грязными, левыми. Но теперь появился Олег. У него была папка, портфель, компьютер и бизнес-план, и сам он выглядел пятым предметом в этом логическом ряду.
-- Вы не работали в убыток, -- возразил он мягко. -- Вы раскручивались. Вы могли бы сделать из Андрюхи писателя и продаваться миллионными тиражами, но, как я понял, пишет Андрюха скверно?
Я кивнул.
-- У меня лучше получается рассказывать просто так. Иногда мне достаточно даже не рассказывать, а просто прикоснуться. Я как бы передаю картинку, и человек видит ее во всех немыслимых красках.
-- Я знаю, -- Олег сделал упреждающий жест. -- Ты на мне пробовал. А скажи мне -- одно впечатление ты можешь реплицировать сколько раз?
-- Раз пять или шесть. Не больше. Потом у него выходит срок годности и нужно искать новое. Впрочем, все зависит от силы исходника. Понимаешь...
-- Погоди, -- он снова меня остановил. -- Техническую сторону оставим Игорю. Нам нужен поток, массовый поток исходников.
-- Их не так-то просто найти. Любая сильная эмоция -- вещь непредсказуемая, -- вмешался Игорь. -- Большой спрос на любовь, например, на яркие свежие чувства. Но ведь никогда не знаешь, когда это случится и с кем. Мы все еще не выработали систему, как это поймать.
-- Я не предлагаю ловить, -- очкарик был и мягок, и терпелив. -- Я предлагаю организовывать.
-- Ты думаешь, сработает? -- удивились мы хором.
-- Я не только думаю. Я просчитал. И вот поэтому я сижу с вами здесь. И хотя я думаю, что вы два ничего не понимающих в бизнесе балбеса, у нас все получится. И я вам скажу, почему...
Ирина смотрел вслед официанту. Мой кофе (я появился чуть раньше, чем она, чтобы кое-что подготовить к ее приходу) медленно остывал.
-- Зато я могу придумать этому занятию смысл.
-- Вышиванию крестиком?
-- Да. Я могу представить ситуацию, когда от этого зависит, например, выживание.
-- От вышивания крестиком?
-- Да.
-- Это невозможно. Это бессмыслица какая-то.
-- Для сюжета нет ничего невозможного. Помнишь сказки "Тысяча и одной ночи"? Если тебе кто-нибудь сообщил, что жизнь человека может зависеть от умения рассказывать байки, ты бы поверил?
-- Я? Легко.
Подавил сомнительную улыбку -- я-то точно знал, что в окно этого заведения смотрит снайпер. И именно от умения Ирины рассказывать байки зависит продолжительность нашего обеда. Она была не как другие, она попалась легко и глупо. И если бы я мог чувствовать что-нибудь, я, вероятнее всего, сейчас бы чувствовал торжество.
-- Итак, -- какая-то нотка из подсознания, видимо, все-таки проскользнула, потому что девушка заметила ее и глянула на меня странно. -- Если бы твоя жизнь зависела от вышивания крестиком -- расскажи мне, почему это было бы и как?
Я стоял на сцене и всматривался в зал -- там, в полутьме, светло-серые пятна прожекторов ползали по серым лицам публики. В словах не было нужды -- я давно научился обходиться без них, и все-таки по привычке я отрезюмировал:
-- Это был их первый поцелуй. А впереди их ждала первая ночь страстной любви.
Зал взорвался бешеными аплодисментами. "Это работает, -- подумал я. -- Даже странно. Когда мы впервые заговорили о том, чтобы специально сводить каких-то людей, чтобы они становились донорами эмоций, я подумал -- чудовищная чепуха..."
-- Это феноменально, -- за моей спиной появился Олег. -- Наши рейтинги выше, чем всего кинопроката, вместе взятого.
-- Неужели? -- я, в общем, не очень удивился.
-- Разумеется, -- похоже, он воспринял мой вопрос всерьез. -- Сам подумай, в кино мы примеряем на себя чужие эмоции. Это действует. А у тебя мы можем сделать из них свои.
-- Это ведь хорошо? -- я чувствовал какое-то подобие удовлетворения.
-- Это хорошо. Но этого мало. Андрюха, мне надо поговорить с тобой всерьез.
-- Мост, с которого все началось? -- я припомнил, что именно тут встретил тогда того, самого первого самоубийцу.
-- Он самый. Знаешь, как его теперь зовут? -- спросил Олег. Я отрицательно покачал головой. -- Мост Начала. Мы на пороге мировой революции, Андрюха. Все, что мы знали о жизни, об эмоциях, об устройстве мира -- все это можно выкинуть на свалку. Все устарело. Мы можем перевернуть систему, у нас есть для этого порох и есть универсальная монета -- счастье. Это монета, которая не выйдет из оборота. У классиков было неправильно про "счастье всем и даром", счастье не будет даром, но тем оно будет ценнее. Мы перевернем пирамиду Маслоу! Мы взорвем миру мозг! Мы сможем выстроить такой новый государственный порядок, который будет круче и справедливее любого существовавшего ранее. Если ты полезный член общества -- ты будешь счастлив. Мы сделаем так, что ты будешь счастлив! Ты платишь налоги, ты приносишь пользу -- получи свою долю.
-- И какую роль ты отводишь мне? -- я и не думал, что приятель такой утопист. Я привык воспринимать Олега как человека-портфель, прожженного прагматика, а поди ж ты...
-- Ты будешь фундаментом нашего нового общества. Андрюх, это будет работать, поверь мне. Нам нужна не просто индустрия эмоций, нам нужна индустрия эмоций узаконенная.
-- Я не могу быть фундаментом, -- я даже вроде бы улыбнулся. -- Я уже сейчас не справляюсь, мне не хватает сил и времени. Я не справлюсь с этим один.
-- Я продумал все, -- Олег улыбнулся не "вроде бы". -- Не волнуйся. Ты не будешь один.
-- Ты спрашиваешь меня всерьез? -- удивилась Ирина.
-- Да. Я хочу, чтобы ты придумала это здесь и сейчас.
-- Зачем?
Я испытал странное чувство. Неужели она не знала, что происходит? Я, конечно, явился на встречу в штатском, но не знать меня в лицо она не могла. Или могла? В самом деле, неужели она меня не узнала? Возможно ли такое? Ну, если последние несколько лет человек не смотрел телевизор и не читал газеты, то, конечно, возможно... Но...
-- Здесь и сейчас. Считай, что от этого зависит твоя жизнь, -- я выложил на стол "макаров".
В общем, снайпер был нужен только для подстраховки. Если вдруг "камень" попытается убежать. Но на моей памяти -- не знаю, как у других "серых", не интересовался -- не попытался еще никто.
-- Начинай.
Игоря не стало... не могу вспомнить год. Кажется, это было еще до того, как был принят первый законопроект "О разделении эмоций" -- дурацкое название, его, разумеется, потом изменили, но уже значительно позже, как отряд "серых" расширился и начал основательно матереть. Олег отрастил брюшко и изрядно облысел; теперь, когда его избрали депутатом, он несколько отошел от основного бизнеса, уступив свое место совету директоров. Все шло довольно гладко, пока Игорь не влюбился.
-- Не прикасайся ко мне, -- сказал он, заявившись в тот вечер далеко за полночь.
Мы жили вместе -- я, Игорь, Олег, еще несколько человек-основоположников, в огромном многоэтажном особняке, где могли при желании вообще не видеться, но общие вечера в гостиной были такой традицией, которую все мы чтили. Правда, последнее время исчезал куда-то то один, то другой, иногда я целыми вечерами просиживал наедине с трубкой, перед камином; когда "серых" стало несколько, у меня, наконец, появились выходные дни. Я не испытывал усталости -- видимо, она тоже была одной из недоступных "серому" привилегий, но очень ценил, что могу провести какое-то время не на съемочной площадке, не на приватной вечеринке, не в клубе, и потому предпочитал всякой компании мой камин.
Тем более странно было увидеть враждебность на лице лучшего друга.
-- Что с тобой?
-- Не смей считывать меня. Просто не смей. Это не твое. Не прикасайся.
-- Я и не собирался.
-- Я не буду донором.
-- Да в этом и нет надобности.
-- Я не буду донором!
-- Игорь, -- я встал, не снимая плед. -- Что произошло?
-- Андрей, -- он посмотрел на меня прямо, -- пойми меня правильно. Вы с Олегом думаете, что делаете доброе дело. А я думаю, что вы просто спекулируете тем, чем нельзя. Вы отучаете людей испытывать собственные эмоции. Тот, кто один раз испробовал инъекцию, уже практически никогда не слезет. Ему будут требоваться все новые и новые. Это замкнутый круг, это порочный круг. Вы все испортили, а я был идиотом, что с вами в это ввязался.
Я подошел ближе.
-- Не прикасайся ко мне! -- в голосе Игоря зазвенели истерические нотки. -- Я мог бы тебе не говорить, но ты все равно бы сам все узнал. Ты или один из вас, все равно. Вы чудовища, "серые". Вы, лишенные возможности воспринимать, хуже роботов. Вы только крадете. Вы...
-- Успокойся, -- я присел на корточки возле его кресла. -- Я не думал, что ты так боишься меня. Я правда не думал... Мы же друзья...
-- Мы друзья? -- он вскинул брови. -- Ты разве способен чувствовать дружбу? Я помню прекрасно, что ты сделал... Неважно. Андрей, я прошу тебя. Как человека прошу. Я не буду донором. Это не ваше, не трогайте. У вас полно других. Хотя бы это не трогайте. Я... -- он перешел на шепот, -- даже не думал, что смогу слезть. Что это может быть вот так, по-настоящему. Что это может быть мое.
-- Я понимаю, -- я постарался сделать голос теплее, уж не знаю, что из этого вышло, но Игорь вздрогнул.
-- И еще одна просьба, -- друг посмотрел на меня умоляюще. -- Ее тоже не трогайте. Пожалуйста.
Я посмотрел в пол. Точно, я ошибся, это было в тот год, когда закон о донорстве уже приняли. Или даже на следующий, когда систему уже отладили.
-- Андрей?! -- голос Игоря зазвенел.
-- Надо было раньше предупредить, -- я испытал нечто вроде отзвука сожаления и раскаяния. -- Никто же не знал, что она твоя.
-- Андрей?! -- он вскочил, возвышаясь теперь надо мной во все свои два метра роста.
-- Ее взяли. Мне позвонили прямо перед тем, как ты пришел.
-- Ах вы мрази... -- он кинулся на меня с кулаками. Прозвучал выстрел. Я выпростал из-под пледа вторую руку, с телефоном.
-- Олег? У меня тут несчастный случай...
-- Ты считать его хоть успел? -- судя по голосу, второй мой друг только что основательно закинулся порцией радости.
-- Разумеется, -- я услышал в своем голосе неприятный намек на профессиональную гордость. -- А ты что, собираешься выкинуть этот ролик на рынок?
-- Во-первых, это будет очень поучительно, -- радость в Олеге прямо-таки распирала и булькала, совсем несообразно моменту. -- А во-вторых, Андрюха, дорогой... это ведь будет шедевр.
-- Могу сказать в свое оправдание -- это и в самом деле был шедевр.
Оправдание мне не требовалось, но я часто произносил эту фразу -- она вызывала у неподготовленных очень сильную эмоциональную реакцию. На лице Ирины отразился неподдельный ужас.
-- Я заполнял паузу, -- снова условно извинился я. -- Давал тебе время подумать. Официальную часть сейчас прочитать, или на потом отложим?
-- Сейчас, -- губы девушки побелели. -- Мне требуется еще минутка.
-- Хорошо, -- я знал, что мои слова звучат до противного буднично. Подошел официант, принес Ирине чай. Только теперь она обратила внимание, что он тоже "серый". Моя подстраховка, хотя уж не знаю, зачем она мне нужна. -- Хорошо, -- я положил одну руку на "макаров". -- Согласно закону о камнях преткновения, статья восемнадцатая, часть первая...
Термин "камень преткновения" ввел Гарик. В общем, он тоже был Игорем, ученым-нейробиологом, но чтобы не путать с тезкой-основоположником, мы придумали ему прозвище. Фамилии были не в ходу и не в чести -- всякая революция вводит свои традиции, мы ввели эту. В то время как находились пройдохи, которые объясняли способности "серых" какими-то сверхъестественными силами, нормальные ученые, во главе с группой доверенных лиц, изучали феномен в лабораториях -- разумеется, закрыто, потому что едва наше дело приняло государственный оборот, на все, связанное с "серыми", немедленно наложили гриф секретности. Я не испытывал особого желания быть морской свинкой, впрочем, и протестовать тоже не собирался -- мне было все равно, как и остальным "серым", чем наши ученые коллеги и пользовались.
-- Смотри, балбес, -- говаривал временами Олег, заявляясь в лабораторию, -- Гарик, если ты что-нибудь испортишь...
Но испортить -- читай "вылечить" -- нас не мог даже Гарик, какие бы опыты ни производил. Впрочем, из самых опасных меня немедленно исключили -- умные люди сочли, что я слишком ценный, чтобы мной рисковать. Идеально "серый", основоположник, как и не человек вовсе. И это меня тоже вполне устраивало.
Индустрия эмоций приняла невиданный размах. Перестав, наконец, конкурировать с кино, она слилась с ним и поглотила его. К тому времени -- а с момента, как я начал "сереть", прошло лет двадцать -- в большинстве стран уже были приняты законы о донорстве и о праве на счастье, "серые" разных государств устраивали слеты по обмену опытом, а уж в Голливуде их поселилось немерено -- вместе с целой когортой доноров, режиссеров, сценаристов, и только профессия актера постепенно шла на спад, вместе с системами Чехова и Станиславского. Даже очень хороший актер, способный сыграть любую эмоцию, был мальчишкой по сравнению с обычным донором, который мог эту эмоцию качественно пережить. Говорили, что после особенно удачных проектов доноры кончали с собой или спивались, но впрочем... впрочем, я отвлекся. Я говорил о Гарике и о том, как он открыл "камни".
-- Понимаешь, -- в то утро мне повезло -- я зачем-то зашел в лабораторию, когда Гарик колдовал на какой-то жутко сложной схемой, -- количество испытываемых эмоций в мире -- константа. И их на всех не хватает, это закон жизни. Любовь постепенно улетучивается, ненависть иссякает, что угодно устаревает и теряет новизну. Чтобы получить исходники, мы привлекаем доноров. Это вот, -- он указал на одну часть схемы. -- В то же время кто-то испытывает нужные нам эмоции сам по себе.
-- Мы же научились вычислять доноров? -- я решил, что раз уж судьба занесла меня в наперсники для этого разговора, надо хоть задавать умные наводящие вопросы.
-- Мы научились, -- Гарик поджал губы. -- Но не всех.
-- То есть?
-- Существуют такие люди... я бы их назвал... камни преткновения. Они испытывают сами по себе очень много эмоций. Они живут на грани. Постоянно. Вот если ты все видишь в сером, то они не видят в сером практически никогда. Они всегда видят ярко, у них творческое воображение, они всегда что-нибудь сочиняют, рисуют, пишут. Могут придумать что угодно, даже невозможное. Вот они наши камни.
-- Почему? -- я сдвинул брови -- действительно плохо понимал. -- Разве не это как раз наши доноры?
-- Доноры -- это те, кого мы засекли и вычислили. Или кто сам пришел. Или вообще добровольцы, -- терпеливо разъяснил Гарик. -- Это наши исправные поставщики, замечательные люди, я говорю не о них. Есть те, кого вычислить крайне сложно. И вот они копят в себе настоящие залежи. Они как черная дыра. Знаешь, что такое идеально черный цвет? Это то, что поглощает в себе всякий луч, который на него падает. Ничего, грубо говоря, не вырывается наружу. Вот так и наши камни.
-- И что мы можем с ними сделать?
-- Обязать им явку. Научиться их обезвреживать. Да, в конце концов, можно просто перебить. Андрей, ты же сам видишь, какое они зло.
-- Я бы вышила... свой портрет, -- проговорила, наконец, Ирина. Я специально подсунул ей такое нелепое задание, чтобы заставить ее напрячься -- именно на предсмертном пике творца получался сильнейший выброс, который сейчас жадно считывали мои помощники. Да, их нужно было несколько, потому что такой "камень" мог одного "серого" просто-напросто разорвать в клочья, без преувеличения. У меня не укладывалось в голове. Были "камни", из которых мы удачно делали доноров. Писатели, художники, например. Мы их очень часто определяли в сценаристы, и сколько пользы они приносили потом обществу. Были "камни" убежденные, идейные противники, которые боролись, которые закрывались сознательно, прятались от нас, уезжали в какие-то отдаленные уголки планеты. А вот такой человек -- он живет себе и живет, и даже не знает, что сидит на чемодане с сокровищами. А ведь это преступление -- копить для себя одного то, что по праву принадлежит всем. Такой человек хуже грабителя, он своей преступной небрежностью, своей бездумностью обрекает кого-то другого на незаслуженные страдания просто потому, что кому-то не хватит счастья, просто потому, что человек оставил все для себя. Таких нельзя было исправить, таким помогала только смертная казнь -- мы ловили их, заставляли их сделать выброс того, что на поверхности, но настоящий клад открывала только смерть. Статья восемнадцатая, часть первая. Предусматривает смертную казнь.
У Ирины были бесцветные глаза -- я их видел бесцветными. Просто одна из. Одна из многих. Пустой, бесполезный для общества человек. "Камень". Или, как называли газеты, Истинное Зло, что было, конечно, поэтическим преувеличением. Но мне почему-то стало немного неприятно.
-- Подробнее, -- "макаров" грелся под рукой, уже не холодил. Девушка не смотрела на него, глядела куда-то мимо, я знал этот взгляд -- взгляд работающего творца.
-- Портрет, -- повторила она. -- Тебе в подарок. Он был бы в оттенках серого. Я бы вышила его крестиком прямо здесь. Я вышивала бы очень долго, чтобы ты успел к нему привыкнуть. Чтобы ты смотрел на меня и думал -- я ее убью, а портрет останется. Черно-белый. Точно такой же, как ты меня запомнишь. И ты никогда не узнаешь, как я выглядела на самом деле, потому что я могу посмотреть твоими глазами, а ты моими -- нет...
Не помню, в какой момент это превратилось в охоту на ведьм. Я как-то не следил. Кроме того, охота подразумевает эмоции, ненависть к ведьмам, а в нашем обществе ничего такого, разумеется, не было. Просто это было очень несправедливо, что кто-то отказываться разделить со всеми и благо, и горе. Счастье, помноженное на всех -- в разы большее счастье. Горе, поделенное на всех -- в разы меньшее горе. Впервые за всю историю человечество добилось такого значительного единения в каком-то вопросе. Олег, глава министерства эмоций и председатель совета европейской комиссии по донорству, шутил иногда, что вся прелесть в том, что мы подсадили всю планету на один и тот же наркотик. Это было отчасти справедливо -- но только отчасти. Оставались, конечно, страны, затруднявшиеся принять нашу новую культуру, но их становилось все меньше. Теперь можно было законодательно объявить целую страну "камнем", ввести туда войска и установить там порядок, согласно общепринятому в мировом сообществе. Очень скоро такие страны переставали сопротивляться. Те, кто узнал счастье, трудно от него отказывались, я видел это сплошь и рядом. И максимальной мерой пресечения за большинство преступлений стало не заключение, а отлучение от наркотика -- говорят, что такие долго не жили. Впрочем, я не интересовался. Общество было подобно лесу -- оно избавлялось от больных растений, для того, чтобы они пошли на корм тем, кто выздоровел.
И я могу, положа руку на сердце, сказать, что по сравнению с тем, что я видел лет двадцать тому назад, общество стало намного здоровее. Впрочем, я плохое мерило, с моей способностью видеть все исключительно в серых тонах.
Так вот, о ведьмах. Вычислить их было трудно, но возможно. И опять пригодились "серые" -- постепенно мы научились находить источники по неким искривлениям в общем поле, как это физически и в умных терминах -- это не ко мне, я всего лишь практик. К тому времени даже мне, "серому", несколько прискучила роль простого передатчика; не могу сказать, что мы испытывали радость, вычисляя "камней", но это определенно было интереснее и живее, чем работать в кино. Кроме того, мы знали, какую приносим пользу. С каждой "ведьмой" мы делали мир счастливее, причем даже могли измерить точно -- на сколько, Гарик со своей группой и американскими коллегами когда-то разработали для этого специальные единицы. А когда меня охватывали какие-то смутные сомнения, приезжал Олег. Доставал виски, показывал хроники -- что с миром было и что мы сделали.
-- Ты понимаешь, какую махину мы провернули, сукин ты сын?
На этих словах я вспоминал Игоря, чувствовал себя недостаточно серым, пил виски, и на следующее утро снова выходил в этот прекрасный бесцветный идеальный для меня мир.
Его звали Джереми, он был художник. Гей, австралиец, счастливый обладатель бунгало на краю света, среди непролазных джунглей северной части Квинсленда, окруженный крокодилами, он, видимо, думал, что забрался достаточно далеко. Он писал картины, пейзажи, в основном. Я бы еще понял, если бы он выдумывал что-то такое из головы, но нет -- просто пейзажи с натуры. Для чего он прятался? Так или иначе, время от времени ему приходилось выбираться за продуктами и за красками. Там-то его и вычислили.
Австралийские "серые" были довольно-таки молодым подразделением и бестолковым, они сунулись сами -- трое погибли, один получил серьезные ранения и два месяца пролежал в коме. Власти страны обратились к мировому сообществу -- и туда послали нас. К тому времени я достаточно подтянул свой английский -- очень хотелось повидать такого мощного "камня", посмотреть в глаза и спросить у него -- почему? Оно того стоило? Неужели трудно было жить, как все, подчиниться, принять свою долю счастья -- может, даже большую, чем та, что можно получить среди крокодилов в пустыне. Почему? -- я не мог понять.
-- Потому что я свободен, -- сказал он. Небритый и плешивый, он не вызывал у меня даже минимальной человеческой симпатии. Как этот... у Гоголя был, мы проходили в школе -- в старом нестиранном халате трясся над каждой мелочью, как же его звали? -- он, интересно, тоже чувствовал свою правоту?
-- Я не хочу жить в вашем мире. Я не разделяю его ценностей, -- сказал он.
Серый человек на фоне серого пейзажа. Гармония.
-- Лучше умереть свободным, чем жить, как вы.
-- Можно, -- сказал командир международного отряда, кивая своим. Отработанная схема --"снять верх" у творца, потом его можно обезвредить. Этот уже рисовал.
Джереми обернулся, посмотрел прямо на меня.
-- Однажды ты тоже не захочешь так жить.
-- Не дождешься, -- я сделал что-то наподобие улыбки.
И точно, не дождался. Когда он закончил картину, его застрелили.
-- Ты будешь смотреть на портрет, -- мне было не по себе -- так напевно, протяжно и отрешенно, словно в трансе, разговаривала со мной Ирина. -- Ты будешь думать -- какого цвета были глаза? Я вышью их гладью, не крестиком. Крестик -- он не подходит. Они будут для тебя серыми, но ты знай -- это все неправда. На самом деле они голубые. На самом деле ты просто болен. И тебя можно было бы вылечить, но ты ведь не захочешь. Тебя можно было, а ты весь мир заразил. И что же нам теперь делать? Можно было ведь сделать вид, что это просто свидание. Я ведь знала, а все равно сначала поверила, что оно настоящее. Ты мне понравился, правда. Я хотела с тобой целоваться. И ты бы узнал, что ты никакой не серый. Ты просто закрылся от всего, но ты не безнадежен. Кстати, ты знаешь... я, наверное, предвидела. Я же правда его вышила, хотела подарить его тебе. А тут вот так получилось... -- она полезла в сумку, доставая из него свернутый кусок ткани, протянула мне. Я не торопился разворачивать, и она сделала это сама, касаясь моих рук своими.
-- Просто помни, -- она шептала это только мне, словно я не был "серым", а был ее близким, может быть, даже любимым мужчиной. -- Глаза голубые. Волосы светлые. Кровь красная. Может, это вылечит тебя. Если вылечит -- постарайся вылечить всех. Ладно?
-- Хватит, -- прозвучал в ухе голос координатора. -- Андрей, тянуть нельзя, датчики зашкаливают. Слишком сильный выброс. Еще немного -- и рванет.
-- Именем Федерации Счастья... -- я нажал на курок. Она упала прямо мне на руки, не договорив. В кафе вошли люди. Кто-то снимал замеры, кто-то делал что-то еще. Я сидел неподвижно. Волосы были светлые. Кровь -- красная. Глаза -- на портрете -- голубые. Она зачем-то их вышила голубыми, но это ее не спасло. Я просил ее придумать такую историю, где портрет крестиком спасает жизнь, а история не получилась. Не чувствовать. Не чувствовать ничего. Потом пойду в лабораторию к Гарику, это первый случай среди серых. Это феноменально....
Подошел один из помощников, отдал честь. Посмотрел на меня как-то странно.
-- Если будут звонить, -- тело приподняли, и я высвободил, наконец, руки, -- я на остаток дня беру выходной.
Забрал со стола вышивку и "макаров". Не отвечая ни на какие вопросы, вышел.
"Я вижу мир цветным. Я могу чувствовать. Никто этого не засекает. Значит... По всем симптомам я -- "камень"." Сам не заметил, что иду по направлению к Мосту Начала. Подсознание -- хитрая штука, знает гораздо больше, чем показывает. У нее глаза были -- голубые. Она была в моем вкусе. А я -- "камень". Ты понимаешь, что это означает, Андрюха?
Превращение "серого" в "камень", первый случай в истории. Сначала на опыты к Гарику, потом, вероятно, на расстрел. Не вижу, почему меня следовало бы пожалеть, Игорь тоже был основоположник. Вспомнилось его лицо, перекошенное, безумное: "Это не ваше!" -- острый приступ стыда и раскаяния прошелся по мне насквозь.
Я положил вышивку на парапет. Глаза -- голубые. Она была в моем вкусе, я мог бы влюбиться в нее... при другом раскладе. Я своими руками убил ее, а она не осталась в долгу.
"Ты будешь фундаментом этой новой системы".
Сорок лет. Слишком рано, чтобы сомневаться в том, во что верил всю жизнь, слишком поздно, чтобы привыкать, что роли переменились. Олег сделает все как надо, я в этом не сомневался. Осталось понять, что теперь, в этой ситуации, сделаю я.
Представилось, что там, в кафе, я мог поступить по-другому. Перевернуть столик, снять снайпера из "макарова", рвануть вместе с ней на выход. Податься в какие-нибудь Австралии, пожить месяцок-другой на пределе, на нервах. Родить нездоровую сенсацию, превратиться в предмет охоты, в загнанную дичь... Чушь какая. Тоненькие, почти картонные столики не защитили бы от пули. Из оцепленного здания никто бы не вышел. Без вариантов. Система в действии -- отлаженная, работающая система. Гармоничное счастливое общество.
А мне-то почему так дерьмово?
Я знал, что это такое. Это выброс. Если позвонить сейчас Гарику и попросить помощи, можно обойтись без огласки. Впрочем, вряд ли. Первый выброс серого --кто такое пропустит? Это феноменально. "Это будет шедевром", -- подсказал голос Олега. "Если кто-нибудь сумеет его воспринять, -- возразил я ему. -- Потому что скорее всего, наших "серых" попросту покалечит". Я прикинул все по шкале Гарика... Ужаснулся. И опять посмотрел на портрет.
Не зря ее называли "Истинное Зло". Ее выброс был такой силы, что пошатнул всю систему и самый ее фундамент. Но если выброс, который я воспринял, разворотил меня до основания, что будет с теми, кто попытается воспринять меня? Карточный домик, цепная реакция... эффект домино. Я не успею ничего объяснить, это будет звучать невероятно. Отлаженная машина взорвется, если попробует меня съесть и переварить. Истинное Зло нашло способ подорвать все устои. А у меня... У меня оставался только один путь.
Потому что если я --"камень", то я знаю, что делать. Сжал в ладони "макаров", перезарядил. Наверное, она ожидала от меня чего-то другого. Она ожидала вылечить меня, увидеть по другую сторону баррикады. Но я теперь вижу мир ярким. И он, черт меня побери, именно благодаря мне -- счастлив. А если кто-то против... Я знаю, что делать. И если я сам -- "камень", то у меня есть проверенное средство против "камней".
(с) Предиката
URL записиОн не занял призового места на конкурсе Мини-прозы, но мне всё равно понравился. И там есть про нас.
Рассказ
"Оттенки серого" - Читать
Оттенки Серого
-- В нашей школе была учительница географии, ей почему-то очень не нравился русский язык. Она говорила, что есть языки гораздо богаче красками. Вот японские дети, например, могут различать около двадцати оттенков черного цвета. А наши -- нет. И знаешь, все это время в школе мне хотелось у нее спросить -- а зачем им это нужно? Для чего различать оттенки черного? Какой в этом практический смысл, кроме захламления языка двадцатью ненужными словами?
-- Технически, -- я задумчиво помешивал черный кофе в фарфоровой чашке, который с цветовой точки зрения был, конечно же, темно-коричневым, -- это все ерунда.
-- Что -- ерунда? -- кажется, Ирина так увлеклась монологом, что совсем забыла о моем присутствии.
-- Оттенки черного. В шкале RGB истинный черный может быть только один: ноль, ноль, ноль. Отсутствие цвета по всем трем показателям. Любое отклонение -- это уже цвет. Это значит, что не все лучи поглотились, что-то отразилось и вырвалось на свободу. Это противоречит сущности черного -- полному поглощению всего.
-- Но если это цвет, как же ты его назовешь?
-- Серый. Темно-серый или очень темно-серый. Сущность серого -- это равенство. Равенство показателей по всем шкалам. Ни одна не перетянула одеяло на себя, по крайней мере, не в значительной степени.
-- Но какой же это серый, если это черный? -- она сдвинула брови, вытащила ноутбук, открыла фотошоп, выбрала в палитре (3,0,0). -- Это же черный?
-- Это серый, -- я мягко положил руку на ее запястье, и это было первое между нами действие с намеком на какой-то оттенок. -- Это серый, доведенный до отчаяния.
Посмотреть на нас со стороны -- сидят два друга, ведут непримечательную беседу о неважном, потому что за чашкой кофе, в обеденный перерыв, можно позволить себе поболтать ни о чем. Может быть, между ними, слово за слово, наметится что-то большее, и почему бы и нет, ведь она -- привлекательная девушка с большими глазами олененка Бемби, а я -- привлекательный (мне хотелось в это верить) мужчина, за тридцать, то есть в том возрасте, когда холостяк становится ценной добычей, если он уже передумал быть вечным холостяком. И если бы не необходимость одного из нас другого убить, возможно, так бы и было.
И уж никому бы не пришло в голову, что за этим столиком сидит настоящее, то, про которое писали в газетах, представляющее угрозу для общества Истинное Зло.
Все началось с того, что я начал слепнуть. Когда просыпаешься, а солнце как будто и не вставало. Я не то чтобы перестал видеть -- я перестал различать цвета. Знаете, ранним утром, когда солнце еще очень далеко за горизонтом, в мире нет красок, есть только их подобия. Есть серый, в котором угадывается цвет листвы, есть серый, в котором угадывается цвет неба. Серое знамя с серыми флажками украшает площадь на праздники. Я перестал ходить в кинотеатры: новое черно-белое кино было намного огорчительнее, чем старое черно-белое.
Показывался специалистам-офтальмологам, те разводили руками, они говорили: Андрей, с твоими глазами все в порядке. Если есть какое-то нарушение, оно где-то в зрительных нервах. Глаза все воспринимают правильно, не справляются мозги. Не хотят обрабатывать картинку, хоть ты тресни. Предлагали дорогое лечение, я отказался. К тому времени проблема переросла уже восприятие цвета, распространилась на запахи и вкусы. Я перестал пользоваться одеколоном, потому что не ощущал меры; в диете пришлось ограничиться самыми простыми продуктами, потому что я не мог различить, испорчено блюдо или нет.
Потом я перестал встречаться с девушками -- отношения не приносили радости, в первом поцелуе не было волнения и новизны, и даже оргазм превратился в рутинную физиологическую процедуру, которую я наблюдал как бы со стороны.
А зачем тогда это все нужно?
-- А чем ты занимаешься? --спросил я.
Ирина сделала заказ официанту, тот церемонно поклонился, забрал меню. Девушка несколько секунд размышляла над ответом.
-- Пишу разные истории. Придумываю всякие штуки. Вышиваю крестиком.
-- Крестиком? Серьезно? А это тебя не утомляет?
-- А должно?
-- Такое... довольно монотонное занятие. Впрочем, если ты сама составляешь картинки...
-- Не сама, -- она смущенно покачала головой. -- Вышиваю готовые. Да, я знаю, из всех моих хобби -- это самое бесполезное. Это даже не творчество, это просто работа руками, довольно скучная. Просто иногда... хочется. Понимаешь?
-- Не очень.
Я не врал -- я уже давно ничего по-настоящему не хотел. Когда серость поглотила мою жизнь, из нее куда-то моментально исчезла всякая спонтанность. Видимо, потому что в спонтанности тоже есть некая яркая краска, восприятия которой я оказался, ко всему прочему, лишен.
-- Просто хочется, чтобы появилась картинка. Процесс ради процесса. Это как... сюжет ради сюжета. Как зло ради зла. Понимаешь?
-- Понимаю.
Вот это я действительно мог -- от нее -- понять.
-- Он стоял на мосту. Я смотрел на него -- и чувствовал весь огромный пласт, который на него навалился. Тяжесть жизни, не в переносном смысле, в прямом -- позади него, и полная неизвестность -- впереди. И я вдруг понял, что вот этот момент, момент выбора -- это самое яркое его переживание за многие годы. Понял, что остановить его -- это лишить вот этой яркости, этого единственного ощущения жизни, которое у него на самом деле произошло. Что с того, что оно последнее? Я стоял и молчал. А он стоял там, на парапете, и смотрел на воду. Наконец, я не выдержал: "Эй, мужик..." -- он вздрогнул, покачнулся, взмахнул руками -- и упал вперед. Не считаю, что я убил его...
-- Помолчи... -- Игорь остановил меня жестом, сделал глоток коньяка, выдержал паузу, глядя куда-то внутрь. -- Умеешь ты увидеть картинку, сукин ты сын. У меня было ощущение, что это я там стою, на парапете. Тебе бы кино снимать. С эффектом полного погружения, блин.
-- Игорь...
-- Это талант, черт тебя побери. Ты умеешь увидеть ярко, понимаешь?
-- Игорь!
Он снова сделал глоток коньяка, выудил сигарету, затянулся.
-- Что?
-- Я не могу видеть ярко. Физически -- не могу.
Когда появился Олег, наше безумное предприятие превратилось в бизнес. Если до этого момента я занимался тем, что крал чужие переживания штучно, случайно, делясь ими то с Игорем, то с какими-то совершенно невнятными посторонними -- знакомыми, незнакомыми, собутыльниками по спонтанным пьянкам, в каких-то компаниях, куда меня приводили как диковинку, то теперь в нашем деле появилась упорядоченность.
-- Ты наркотик, ты в курсе? -- у Олега были сильные очки, что придавало его круглой физиономии какой-то отталкивающий мультяшный вид. -- Ты модный наркотик, на тебя подсели. Твоя сила -- в уникальности. Пока то, что ты делаешь, нельзя повторить -- ты можешь заламывать любую цену.
-- Значит, мы, в общем, работали в убыток? -- уточнил Игорь. Теперь, когда пришел Олег и, с какой-то деловитой ушлостью расписал все наши перспективы с финансовой стороны, мы оба поняли, какого сваляли дурака. В самом деле, напав на золотую жилу, в обществе, где очень многие лишены ярких, настоящих переживаний, где куча народу стремится залить эту пустоту алкоголем, заколоть наркотиками, выжать из себя хоть что-нибудь, пускаясь в рискованные авантюры, занимаясь экстремальными развлечениями, мы разбазаривали почти задарма то, за что люди готовы были бы отвалить немалые деньги. Они, бывало, уже отваливали, но изредка, бессистемно, а мы моментально тратили все, считая эти деньги грязными, левыми. Но теперь появился Олег. У него была папка, портфель, компьютер и бизнес-план, и сам он выглядел пятым предметом в этом логическом ряду.
-- Вы не работали в убыток, -- возразил он мягко. -- Вы раскручивались. Вы могли бы сделать из Андрюхи писателя и продаваться миллионными тиражами, но, как я понял, пишет Андрюха скверно?
Я кивнул.
-- У меня лучше получается рассказывать просто так. Иногда мне достаточно даже не рассказывать, а просто прикоснуться. Я как бы передаю картинку, и человек видит ее во всех немыслимых красках.
-- Я знаю, -- Олег сделал упреждающий жест. -- Ты на мне пробовал. А скажи мне -- одно впечатление ты можешь реплицировать сколько раз?
-- Раз пять или шесть. Не больше. Потом у него выходит срок годности и нужно искать новое. Впрочем, все зависит от силы исходника. Понимаешь...
-- Погоди, -- он снова меня остановил. -- Техническую сторону оставим Игорю. Нам нужен поток, массовый поток исходников.
-- Их не так-то просто найти. Любая сильная эмоция -- вещь непредсказуемая, -- вмешался Игорь. -- Большой спрос на любовь, например, на яркие свежие чувства. Но ведь никогда не знаешь, когда это случится и с кем. Мы все еще не выработали систему, как это поймать.
-- Я не предлагаю ловить, -- очкарик был и мягок, и терпелив. -- Я предлагаю организовывать.
-- Ты думаешь, сработает? -- удивились мы хором.
-- Я не только думаю. Я просчитал. И вот поэтому я сижу с вами здесь. И хотя я думаю, что вы два ничего не понимающих в бизнесе балбеса, у нас все получится. И я вам скажу, почему...
Ирина смотрел вслед официанту. Мой кофе (я появился чуть раньше, чем она, чтобы кое-что подготовить к ее приходу) медленно остывал.
-- Зато я могу придумать этому занятию смысл.
-- Вышиванию крестиком?
-- Да. Я могу представить ситуацию, когда от этого зависит, например, выживание.
-- От вышивания крестиком?
-- Да.
-- Это невозможно. Это бессмыслица какая-то.
-- Для сюжета нет ничего невозможного. Помнишь сказки "Тысяча и одной ночи"? Если тебе кто-нибудь сообщил, что жизнь человека может зависеть от умения рассказывать байки, ты бы поверил?
-- Я? Легко.
Подавил сомнительную улыбку -- я-то точно знал, что в окно этого заведения смотрит снайпер. И именно от умения Ирины рассказывать байки зависит продолжительность нашего обеда. Она была не как другие, она попалась легко и глупо. И если бы я мог чувствовать что-нибудь, я, вероятнее всего, сейчас бы чувствовал торжество.
-- Итак, -- какая-то нотка из подсознания, видимо, все-таки проскользнула, потому что девушка заметила ее и глянула на меня странно. -- Если бы твоя жизнь зависела от вышивания крестиком -- расскажи мне, почему это было бы и как?
Я стоял на сцене и всматривался в зал -- там, в полутьме, светло-серые пятна прожекторов ползали по серым лицам публики. В словах не было нужды -- я давно научился обходиться без них, и все-таки по привычке я отрезюмировал:
-- Это был их первый поцелуй. А впереди их ждала первая ночь страстной любви.
Зал взорвался бешеными аплодисментами. "Это работает, -- подумал я. -- Даже странно. Когда мы впервые заговорили о том, чтобы специально сводить каких-то людей, чтобы они становились донорами эмоций, я подумал -- чудовищная чепуха..."
-- Это феноменально, -- за моей спиной появился Олег. -- Наши рейтинги выше, чем всего кинопроката, вместе взятого.
-- Неужели? -- я, в общем, не очень удивился.
-- Разумеется, -- похоже, он воспринял мой вопрос всерьез. -- Сам подумай, в кино мы примеряем на себя чужие эмоции. Это действует. А у тебя мы можем сделать из них свои.
-- Это ведь хорошо? -- я чувствовал какое-то подобие удовлетворения.
-- Это хорошо. Но этого мало. Андрюха, мне надо поговорить с тобой всерьез.
-- Мост, с которого все началось? -- я припомнил, что именно тут встретил тогда того, самого первого самоубийцу.
-- Он самый. Знаешь, как его теперь зовут? -- спросил Олег. Я отрицательно покачал головой. -- Мост Начала. Мы на пороге мировой революции, Андрюха. Все, что мы знали о жизни, об эмоциях, об устройстве мира -- все это можно выкинуть на свалку. Все устарело. Мы можем перевернуть систему, у нас есть для этого порох и есть универсальная монета -- счастье. Это монета, которая не выйдет из оборота. У классиков было неправильно про "счастье всем и даром", счастье не будет даром, но тем оно будет ценнее. Мы перевернем пирамиду Маслоу! Мы взорвем миру мозг! Мы сможем выстроить такой новый государственный порядок, который будет круче и справедливее любого существовавшего ранее. Если ты полезный член общества -- ты будешь счастлив. Мы сделаем так, что ты будешь счастлив! Ты платишь налоги, ты приносишь пользу -- получи свою долю.
-- И какую роль ты отводишь мне? -- я и не думал, что приятель такой утопист. Я привык воспринимать Олега как человека-портфель, прожженного прагматика, а поди ж ты...
-- Ты будешь фундаментом нашего нового общества. Андрюх, это будет работать, поверь мне. Нам нужна не просто индустрия эмоций, нам нужна индустрия эмоций узаконенная.
-- Я не могу быть фундаментом, -- я даже вроде бы улыбнулся. -- Я уже сейчас не справляюсь, мне не хватает сил и времени. Я не справлюсь с этим один.
-- Я продумал все, -- Олег улыбнулся не "вроде бы". -- Не волнуйся. Ты не будешь один.
-- Ты спрашиваешь меня всерьез? -- удивилась Ирина.
-- Да. Я хочу, чтобы ты придумала это здесь и сейчас.
-- Зачем?
Я испытал странное чувство. Неужели она не знала, что происходит? Я, конечно, явился на встречу в штатском, но не знать меня в лицо она не могла. Или могла? В самом деле, неужели она меня не узнала? Возможно ли такое? Ну, если последние несколько лет человек не смотрел телевизор и не читал газеты, то, конечно, возможно... Но...
-- Здесь и сейчас. Считай, что от этого зависит твоя жизнь, -- я выложил на стол "макаров".
В общем, снайпер был нужен только для подстраховки. Если вдруг "камень" попытается убежать. Но на моей памяти -- не знаю, как у других "серых", не интересовался -- не попытался еще никто.
-- Начинай.
Игоря не стало... не могу вспомнить год. Кажется, это было еще до того, как был принят первый законопроект "О разделении эмоций" -- дурацкое название, его, разумеется, потом изменили, но уже значительно позже, как отряд "серых" расширился и начал основательно матереть. Олег отрастил брюшко и изрядно облысел; теперь, когда его избрали депутатом, он несколько отошел от основного бизнеса, уступив свое место совету директоров. Все шло довольно гладко, пока Игорь не влюбился.
-- Не прикасайся ко мне, -- сказал он, заявившись в тот вечер далеко за полночь.
Мы жили вместе -- я, Игорь, Олег, еще несколько человек-основоположников, в огромном многоэтажном особняке, где могли при желании вообще не видеться, но общие вечера в гостиной были такой традицией, которую все мы чтили. Правда, последнее время исчезал куда-то то один, то другой, иногда я целыми вечерами просиживал наедине с трубкой, перед камином; когда "серых" стало несколько, у меня, наконец, появились выходные дни. Я не испытывал усталости -- видимо, она тоже была одной из недоступных "серому" привилегий, но очень ценил, что могу провести какое-то время не на съемочной площадке, не на приватной вечеринке, не в клубе, и потому предпочитал всякой компании мой камин.
Тем более странно было увидеть враждебность на лице лучшего друга.
-- Что с тобой?
-- Не смей считывать меня. Просто не смей. Это не твое. Не прикасайся.
-- Я и не собирался.
-- Я не буду донором.
-- Да в этом и нет надобности.
-- Я не буду донором!
-- Игорь, -- я встал, не снимая плед. -- Что произошло?
-- Андрей, -- он посмотрел на меня прямо, -- пойми меня правильно. Вы с Олегом думаете, что делаете доброе дело. А я думаю, что вы просто спекулируете тем, чем нельзя. Вы отучаете людей испытывать собственные эмоции. Тот, кто один раз испробовал инъекцию, уже практически никогда не слезет. Ему будут требоваться все новые и новые. Это замкнутый круг, это порочный круг. Вы все испортили, а я был идиотом, что с вами в это ввязался.
Я подошел ближе.
-- Не прикасайся ко мне! -- в голосе Игоря зазвенели истерические нотки. -- Я мог бы тебе не говорить, но ты все равно бы сам все узнал. Ты или один из вас, все равно. Вы чудовища, "серые". Вы, лишенные возможности воспринимать, хуже роботов. Вы только крадете. Вы...
-- Успокойся, -- я присел на корточки возле его кресла. -- Я не думал, что ты так боишься меня. Я правда не думал... Мы же друзья...
-- Мы друзья? -- он вскинул брови. -- Ты разве способен чувствовать дружбу? Я помню прекрасно, что ты сделал... Неважно. Андрей, я прошу тебя. Как человека прошу. Я не буду донором. Это не ваше, не трогайте. У вас полно других. Хотя бы это не трогайте. Я... -- он перешел на шепот, -- даже не думал, что смогу слезть. Что это может быть вот так, по-настоящему. Что это может быть мое.
-- Я понимаю, -- я постарался сделать голос теплее, уж не знаю, что из этого вышло, но Игорь вздрогнул.
-- И еще одна просьба, -- друг посмотрел на меня умоляюще. -- Ее тоже не трогайте. Пожалуйста.
Я посмотрел в пол. Точно, я ошибся, это было в тот год, когда закон о донорстве уже приняли. Или даже на следующий, когда систему уже отладили.
-- Андрей?! -- голос Игоря зазвенел.
-- Надо было раньше предупредить, -- я испытал нечто вроде отзвука сожаления и раскаяния. -- Никто же не знал, что она твоя.
-- Андрей?! -- он вскочил, возвышаясь теперь надо мной во все свои два метра роста.
-- Ее взяли. Мне позвонили прямо перед тем, как ты пришел.
-- Ах вы мрази... -- он кинулся на меня с кулаками. Прозвучал выстрел. Я выпростал из-под пледа вторую руку, с телефоном.
-- Олег? У меня тут несчастный случай...
-- Ты считать его хоть успел? -- судя по голосу, второй мой друг только что основательно закинулся порцией радости.
-- Разумеется, -- я услышал в своем голосе неприятный намек на профессиональную гордость. -- А ты что, собираешься выкинуть этот ролик на рынок?
-- Во-первых, это будет очень поучительно, -- радость в Олеге прямо-таки распирала и булькала, совсем несообразно моменту. -- А во-вторых, Андрюха, дорогой... это ведь будет шедевр.
-- Могу сказать в свое оправдание -- это и в самом деле был шедевр.
Оправдание мне не требовалось, но я часто произносил эту фразу -- она вызывала у неподготовленных очень сильную эмоциональную реакцию. На лице Ирины отразился неподдельный ужас.
-- Я заполнял паузу, -- снова условно извинился я. -- Давал тебе время подумать. Официальную часть сейчас прочитать, или на потом отложим?
-- Сейчас, -- губы девушки побелели. -- Мне требуется еще минутка.
-- Хорошо, -- я знал, что мои слова звучат до противного буднично. Подошел официант, принес Ирине чай. Только теперь она обратила внимание, что он тоже "серый". Моя подстраховка, хотя уж не знаю, зачем она мне нужна. -- Хорошо, -- я положил одну руку на "макаров". -- Согласно закону о камнях преткновения, статья восемнадцатая, часть первая...
Термин "камень преткновения" ввел Гарик. В общем, он тоже был Игорем, ученым-нейробиологом, но чтобы не путать с тезкой-основоположником, мы придумали ему прозвище. Фамилии были не в ходу и не в чести -- всякая революция вводит свои традиции, мы ввели эту. В то время как находились пройдохи, которые объясняли способности "серых" какими-то сверхъестественными силами, нормальные ученые, во главе с группой доверенных лиц, изучали феномен в лабораториях -- разумеется, закрыто, потому что едва наше дело приняло государственный оборот, на все, связанное с "серыми", немедленно наложили гриф секретности. Я не испытывал особого желания быть морской свинкой, впрочем, и протестовать тоже не собирался -- мне было все равно, как и остальным "серым", чем наши ученые коллеги и пользовались.
-- Смотри, балбес, -- говаривал временами Олег, заявляясь в лабораторию, -- Гарик, если ты что-нибудь испортишь...
Но испортить -- читай "вылечить" -- нас не мог даже Гарик, какие бы опыты ни производил. Впрочем, из самых опасных меня немедленно исключили -- умные люди сочли, что я слишком ценный, чтобы мной рисковать. Идеально "серый", основоположник, как и не человек вовсе. И это меня тоже вполне устраивало.
Индустрия эмоций приняла невиданный размах. Перестав, наконец, конкурировать с кино, она слилась с ним и поглотила его. К тому времени -- а с момента, как я начал "сереть", прошло лет двадцать -- в большинстве стран уже были приняты законы о донорстве и о праве на счастье, "серые" разных государств устраивали слеты по обмену опытом, а уж в Голливуде их поселилось немерено -- вместе с целой когортой доноров, режиссеров, сценаристов, и только профессия актера постепенно шла на спад, вместе с системами Чехова и Станиславского. Даже очень хороший актер, способный сыграть любую эмоцию, был мальчишкой по сравнению с обычным донором, который мог эту эмоцию качественно пережить. Говорили, что после особенно удачных проектов доноры кончали с собой или спивались, но впрочем... впрочем, я отвлекся. Я говорил о Гарике и о том, как он открыл "камни".
-- Понимаешь, -- в то утро мне повезло -- я зачем-то зашел в лабораторию, когда Гарик колдовал на какой-то жутко сложной схемой, -- количество испытываемых эмоций в мире -- константа. И их на всех не хватает, это закон жизни. Любовь постепенно улетучивается, ненависть иссякает, что угодно устаревает и теряет новизну. Чтобы получить исходники, мы привлекаем доноров. Это вот, -- он указал на одну часть схемы. -- В то же время кто-то испытывает нужные нам эмоции сам по себе.
-- Мы же научились вычислять доноров? -- я решил, что раз уж судьба занесла меня в наперсники для этого разговора, надо хоть задавать умные наводящие вопросы.
-- Мы научились, -- Гарик поджал губы. -- Но не всех.
-- То есть?
-- Существуют такие люди... я бы их назвал... камни преткновения. Они испытывают сами по себе очень много эмоций. Они живут на грани. Постоянно. Вот если ты все видишь в сером, то они не видят в сером практически никогда. Они всегда видят ярко, у них творческое воображение, они всегда что-нибудь сочиняют, рисуют, пишут. Могут придумать что угодно, даже невозможное. Вот они наши камни.
-- Почему? -- я сдвинул брови -- действительно плохо понимал. -- Разве не это как раз наши доноры?
-- Доноры -- это те, кого мы засекли и вычислили. Или кто сам пришел. Или вообще добровольцы, -- терпеливо разъяснил Гарик. -- Это наши исправные поставщики, замечательные люди, я говорю не о них. Есть те, кого вычислить крайне сложно. И вот они копят в себе настоящие залежи. Они как черная дыра. Знаешь, что такое идеально черный цвет? Это то, что поглощает в себе всякий луч, который на него падает. Ничего, грубо говоря, не вырывается наружу. Вот так и наши камни.
-- И что мы можем с ними сделать?
-- Обязать им явку. Научиться их обезвреживать. Да, в конце концов, можно просто перебить. Андрей, ты же сам видишь, какое они зло.
-- Я бы вышила... свой портрет, -- проговорила, наконец, Ирина. Я специально подсунул ей такое нелепое задание, чтобы заставить ее напрячься -- именно на предсмертном пике творца получался сильнейший выброс, который сейчас жадно считывали мои помощники. Да, их нужно было несколько, потому что такой "камень" мог одного "серого" просто-напросто разорвать в клочья, без преувеличения. У меня не укладывалось в голове. Были "камни", из которых мы удачно делали доноров. Писатели, художники, например. Мы их очень часто определяли в сценаристы, и сколько пользы они приносили потом обществу. Были "камни" убежденные, идейные противники, которые боролись, которые закрывались сознательно, прятались от нас, уезжали в какие-то отдаленные уголки планеты. А вот такой человек -- он живет себе и живет, и даже не знает, что сидит на чемодане с сокровищами. А ведь это преступление -- копить для себя одного то, что по праву принадлежит всем. Такой человек хуже грабителя, он своей преступной небрежностью, своей бездумностью обрекает кого-то другого на незаслуженные страдания просто потому, что кому-то не хватит счастья, просто потому, что человек оставил все для себя. Таких нельзя было исправить, таким помогала только смертная казнь -- мы ловили их, заставляли их сделать выброс того, что на поверхности, но настоящий клад открывала только смерть. Статья восемнадцатая, часть первая. Предусматривает смертную казнь.
У Ирины были бесцветные глаза -- я их видел бесцветными. Просто одна из. Одна из многих. Пустой, бесполезный для общества человек. "Камень". Или, как называли газеты, Истинное Зло, что было, конечно, поэтическим преувеличением. Но мне почему-то стало немного неприятно.
-- Подробнее, -- "макаров" грелся под рукой, уже не холодил. Девушка не смотрела на него, глядела куда-то мимо, я знал этот взгляд -- взгляд работающего творца.
-- Портрет, -- повторила она. -- Тебе в подарок. Он был бы в оттенках серого. Я бы вышила его крестиком прямо здесь. Я вышивала бы очень долго, чтобы ты успел к нему привыкнуть. Чтобы ты смотрел на меня и думал -- я ее убью, а портрет останется. Черно-белый. Точно такой же, как ты меня запомнишь. И ты никогда не узнаешь, как я выглядела на самом деле, потому что я могу посмотреть твоими глазами, а ты моими -- нет...
Не помню, в какой момент это превратилось в охоту на ведьм. Я как-то не следил. Кроме того, охота подразумевает эмоции, ненависть к ведьмам, а в нашем обществе ничего такого, разумеется, не было. Просто это было очень несправедливо, что кто-то отказываться разделить со всеми и благо, и горе. Счастье, помноженное на всех -- в разы большее счастье. Горе, поделенное на всех -- в разы меньшее горе. Впервые за всю историю человечество добилось такого значительного единения в каком-то вопросе. Олег, глава министерства эмоций и председатель совета европейской комиссии по донорству, шутил иногда, что вся прелесть в том, что мы подсадили всю планету на один и тот же наркотик. Это было отчасти справедливо -- но только отчасти. Оставались, конечно, страны, затруднявшиеся принять нашу новую культуру, но их становилось все меньше. Теперь можно было законодательно объявить целую страну "камнем", ввести туда войска и установить там порядок, согласно общепринятому в мировом сообществе. Очень скоро такие страны переставали сопротивляться. Те, кто узнал счастье, трудно от него отказывались, я видел это сплошь и рядом. И максимальной мерой пресечения за большинство преступлений стало не заключение, а отлучение от наркотика -- говорят, что такие долго не жили. Впрочем, я не интересовался. Общество было подобно лесу -- оно избавлялось от больных растений, для того, чтобы они пошли на корм тем, кто выздоровел.
И я могу, положа руку на сердце, сказать, что по сравнению с тем, что я видел лет двадцать тому назад, общество стало намного здоровее. Впрочем, я плохое мерило, с моей способностью видеть все исключительно в серых тонах.
Так вот, о ведьмах. Вычислить их было трудно, но возможно. И опять пригодились "серые" -- постепенно мы научились находить источники по неким искривлениям в общем поле, как это физически и в умных терминах -- это не ко мне, я всего лишь практик. К тому времени даже мне, "серому", несколько прискучила роль простого передатчика; не могу сказать, что мы испытывали радость, вычисляя "камней", но это определенно было интереснее и живее, чем работать в кино. Кроме того, мы знали, какую приносим пользу. С каждой "ведьмой" мы делали мир счастливее, причем даже могли измерить точно -- на сколько, Гарик со своей группой и американскими коллегами когда-то разработали для этого специальные единицы. А когда меня охватывали какие-то смутные сомнения, приезжал Олег. Доставал виски, показывал хроники -- что с миром было и что мы сделали.
-- Ты понимаешь, какую махину мы провернули, сукин ты сын?
На этих словах я вспоминал Игоря, чувствовал себя недостаточно серым, пил виски, и на следующее утро снова выходил в этот прекрасный бесцветный идеальный для меня мир.
Его звали Джереми, он был художник. Гей, австралиец, счастливый обладатель бунгало на краю света, среди непролазных джунглей северной части Квинсленда, окруженный крокодилами, он, видимо, думал, что забрался достаточно далеко. Он писал картины, пейзажи, в основном. Я бы еще понял, если бы он выдумывал что-то такое из головы, но нет -- просто пейзажи с натуры. Для чего он прятался? Так или иначе, время от времени ему приходилось выбираться за продуктами и за красками. Там-то его и вычислили.
Австралийские "серые" были довольно-таки молодым подразделением и бестолковым, они сунулись сами -- трое погибли, один получил серьезные ранения и два месяца пролежал в коме. Власти страны обратились к мировому сообществу -- и туда послали нас. К тому времени я достаточно подтянул свой английский -- очень хотелось повидать такого мощного "камня", посмотреть в глаза и спросить у него -- почему? Оно того стоило? Неужели трудно было жить, как все, подчиниться, принять свою долю счастья -- может, даже большую, чем та, что можно получить среди крокодилов в пустыне. Почему? -- я не мог понять.
-- Потому что я свободен, -- сказал он. Небритый и плешивый, он не вызывал у меня даже минимальной человеческой симпатии. Как этот... у Гоголя был, мы проходили в школе -- в старом нестиранном халате трясся над каждой мелочью, как же его звали? -- он, интересно, тоже чувствовал свою правоту?
-- Я не хочу жить в вашем мире. Я не разделяю его ценностей, -- сказал он.
Серый человек на фоне серого пейзажа. Гармония.
-- Лучше умереть свободным, чем жить, как вы.
-- Можно, -- сказал командир международного отряда, кивая своим. Отработанная схема --"снять верх" у творца, потом его можно обезвредить. Этот уже рисовал.
Джереми обернулся, посмотрел прямо на меня.
-- Однажды ты тоже не захочешь так жить.
-- Не дождешься, -- я сделал что-то наподобие улыбки.
И точно, не дождался. Когда он закончил картину, его застрелили.
-- Ты будешь смотреть на портрет, -- мне было не по себе -- так напевно, протяжно и отрешенно, словно в трансе, разговаривала со мной Ирина. -- Ты будешь думать -- какого цвета были глаза? Я вышью их гладью, не крестиком. Крестик -- он не подходит. Они будут для тебя серыми, но ты знай -- это все неправда. На самом деле они голубые. На самом деле ты просто болен. И тебя можно было бы вылечить, но ты ведь не захочешь. Тебя можно было, а ты весь мир заразил. И что же нам теперь делать? Можно было ведь сделать вид, что это просто свидание. Я ведь знала, а все равно сначала поверила, что оно настоящее. Ты мне понравился, правда. Я хотела с тобой целоваться. И ты бы узнал, что ты никакой не серый. Ты просто закрылся от всего, но ты не безнадежен. Кстати, ты знаешь... я, наверное, предвидела. Я же правда его вышила, хотела подарить его тебе. А тут вот так получилось... -- она полезла в сумку, доставая из него свернутый кусок ткани, протянула мне. Я не торопился разворачивать, и она сделала это сама, касаясь моих рук своими.
-- Просто помни, -- она шептала это только мне, словно я не был "серым", а был ее близким, может быть, даже любимым мужчиной. -- Глаза голубые. Волосы светлые. Кровь красная. Может, это вылечит тебя. Если вылечит -- постарайся вылечить всех. Ладно?
-- Хватит, -- прозвучал в ухе голос координатора. -- Андрей, тянуть нельзя, датчики зашкаливают. Слишком сильный выброс. Еще немного -- и рванет.
-- Именем Федерации Счастья... -- я нажал на курок. Она упала прямо мне на руки, не договорив. В кафе вошли люди. Кто-то снимал замеры, кто-то делал что-то еще. Я сидел неподвижно. Волосы были светлые. Кровь -- красная. Глаза -- на портрете -- голубые. Она зачем-то их вышила голубыми, но это ее не спасло. Я просил ее придумать такую историю, где портрет крестиком спасает жизнь, а история не получилась. Не чувствовать. Не чувствовать ничего. Потом пойду в лабораторию к Гарику, это первый случай среди серых. Это феноменально....
Подошел один из помощников, отдал честь. Посмотрел на меня как-то странно.
-- Если будут звонить, -- тело приподняли, и я высвободил, наконец, руки, -- я на остаток дня беру выходной.
Забрал со стола вышивку и "макаров". Не отвечая ни на какие вопросы, вышел.
"Я вижу мир цветным. Я могу чувствовать. Никто этого не засекает. Значит... По всем симптомам я -- "камень"." Сам не заметил, что иду по направлению к Мосту Начала. Подсознание -- хитрая штука, знает гораздо больше, чем показывает. У нее глаза были -- голубые. Она была в моем вкусе. А я -- "камень". Ты понимаешь, что это означает, Андрюха?
Превращение "серого" в "камень", первый случай в истории. Сначала на опыты к Гарику, потом, вероятно, на расстрел. Не вижу, почему меня следовало бы пожалеть, Игорь тоже был основоположник. Вспомнилось его лицо, перекошенное, безумное: "Это не ваше!" -- острый приступ стыда и раскаяния прошелся по мне насквозь.
Я положил вышивку на парапет. Глаза -- голубые. Она была в моем вкусе, я мог бы влюбиться в нее... при другом раскладе. Я своими руками убил ее, а она не осталась в долгу.
"Ты будешь фундаментом этой новой системы".
Сорок лет. Слишком рано, чтобы сомневаться в том, во что верил всю жизнь, слишком поздно, чтобы привыкать, что роли переменились. Олег сделает все как надо, я в этом не сомневался. Осталось понять, что теперь, в этой ситуации, сделаю я.
Представилось, что там, в кафе, я мог поступить по-другому. Перевернуть столик, снять снайпера из "макарова", рвануть вместе с ней на выход. Податься в какие-нибудь Австралии, пожить месяцок-другой на пределе, на нервах. Родить нездоровую сенсацию, превратиться в предмет охоты, в загнанную дичь... Чушь какая. Тоненькие, почти картонные столики не защитили бы от пули. Из оцепленного здания никто бы не вышел. Без вариантов. Система в действии -- отлаженная, работающая система. Гармоничное счастливое общество.
А мне-то почему так дерьмово?
Я знал, что это такое. Это выброс. Если позвонить сейчас Гарику и попросить помощи, можно обойтись без огласки. Впрочем, вряд ли. Первый выброс серого --кто такое пропустит? Это феноменально. "Это будет шедевром", -- подсказал голос Олега. "Если кто-нибудь сумеет его воспринять, -- возразил я ему. -- Потому что скорее всего, наших "серых" попросту покалечит". Я прикинул все по шкале Гарика... Ужаснулся. И опять посмотрел на портрет.
Не зря ее называли "Истинное Зло". Ее выброс был такой силы, что пошатнул всю систему и самый ее фундамент. Но если выброс, который я воспринял, разворотил меня до основания, что будет с теми, кто попытается воспринять меня? Карточный домик, цепная реакция... эффект домино. Я не успею ничего объяснить, это будет звучать невероятно. Отлаженная машина взорвется, если попробует меня съесть и переварить. Истинное Зло нашло способ подорвать все устои. А у меня... У меня оставался только один путь.
Потому что если я --"камень", то я знаю, что делать. Сжал в ладони "макаров", перезарядил. Наверное, она ожидала от меня чего-то другого. Она ожидала вылечить меня, увидеть по другую сторону баррикады. Но я теперь вижу мир ярким. И он, черт меня побери, именно благодаря мне -- счастлив. А если кто-то против... Я знаю, что делать. И если я сам -- "камень", то у меня есть проверенное средство против "камней".
(с) Предиката
@темы: Классификация видов
-
-
24.03.2011 в 02:13-
-
24.03.2011 в 07:32-
-
24.03.2011 в 10:59-
-
24.03.2011 в 11:45понравилось?
-
-
24.03.2011 в 12:00-
-
24.03.2011 в 12:33